Твоя новая выставка существенно отличается от предыдущих. Отличается и жанрово и экспозиционно, но главное программно. Это не выставка-калейдоскоп из n-ного числа успешных работ, искусственным образом сгруппированных в некую тему и экспозицию. То, что ты заявляешь сегодня, это выверенный по своей программе ипроблематике проект. Касаемо его стилистики, ты остаёшься верен экспрессионизму. Но для начала о жанре. Что побудило тебя заняться пейзажем?
ВС. Я не могу сказать, что это проба пера. Пейзажи и раньше у меня были, другие,конечно, отчасти натурные, отчасти сочинённые. Но это было что-то учебное. Я, как и все художники искал самого себя и собственный стиль. Тогда была какая-товнутренняя робость, скованность, может. Потом этот жанр до поры оставил меня впокое, открылось иная тема, более для меня значимая и на долгие годы менясерьёзно увлёкшая. И вот, относительно недавно, может год тому назад, появилось такое желание написать именно пейзаж. Не то, чтобы я прекратил писать людей, портреты, фигуры, нет. Но это стало существовать параллельно. На выставке, так именно и будет. Так вот желание вернуться к пейзажу было, но долго не мог найти формальное решение, не мог для себя понять, как и с чего начать. Я его просто не видел. Но постепенно всё собралось, выстроилось. То есть это не был спонтанный жест, но и муками творчества это тоже не назовёшь. Просто где-то, на каком-то уровне сознания, рождался новый образ, одновременно менялся подход к произведению, к способу его показа. Ситуация знакомая и вполне обычная.
То есть ты говоришь о новом, именно для тебя новом подходе. Сейчас это единая тема, выверенная и внутренне сообразованная в смысловое единство?
ВС. Да, это именно единый проект, объединённый не просто стилистикой, но и программой, чего раньше, действительно не было. Всё меняется и мы в том числе. Сегодня мнене интересно, я и не хочу писать так, как писал вчера. Что было нужно мне вчерашнему, я уже сказал. Это естественное состояние, объяснимое и воспринимаемое разве что на уровне интуиции. Тут нет придумывания и самоломания в угоду чему-то новому. Насколько легко писалось, настолько я писал. Как начинал сочинять, выдумывать, то убирал кисти. Я словно снимал кино, у меня был сценарий, а дальше свободное его прочтение, когда актёр сливается с режиссером.
Разительной чертой этого нового, о чём говоришь, ты стала сменаинтонации твоих работ. Сохранилась выразительная метафора, но заметнопоубавилось или вообще ушла характерная лёгкость, витальность твоей живописи, появилосьнечто брутальное, жёсткое, изменилась фактура твоих работ?
ВС. Не думаю, что я сильно за последнее время изменился. Не то, чтобы у меня появились какие-то фобии или мне стало страшно жить. Я как обычный человек не могу не реагировать на происходящее вокруг. А вокруг бывает всякое. Но если, скажем, писатель способен выразить свои эмоции и настроения словом, то у меня, как у живописца иной инструментарий. В последних работах, действительно, появилосьчто-то новое, может более резкое, что ли. Пусть зритель сам решает. Мне это сделать сложнее, я не могу посмотреть на эти работы, как говориться «со стороны», дистанцироваться от них.
Ты уходишь от сугубой антропоморфности, и раскрываешь себя во вполне конкретном жанре пейзажа, понимаемого или прочитанного, по крайней мере, какнечто экзистенциональное. Ведь на понятийном уровне «берег» это граница?
ВС. Человек в моём проекте всё же присутствует. Это не один пейзаж. Здесь трудно понять,что первично, а что, наоборот, служит фоном. Может и не стоит себя этим озадачивать, ведь смысловая нагрузка, особая роль есть и в обоих случаях. И моя задача, как автора, как раз и заключалась в том, чтобы слить воедино эти два плана. Мне интересно их взаимодействие. Это единое пространство и человекздесь, наверное, всё же смысловая доминанта, нежели формальное пятно. Что касается мировоззренческих понятий, то я, повторюсь, изначально никаких формулировок не делал. Но если это зритель прочитывает, его право.
Одна из знаковых работ твоей выставки «Затмение», пусть и отдалённо, но корреспондирует к принципам Каспара Давида Фридриха. Группа людей наблюдают игру стихии, находясь если и не в центре циклона, то в шаговой от него доступности. Сопряжение микро и макромиров. И там и здесь, человек лишён портретности, он повёрнут к нам спиной, он человек созерцающий. Если у классика немецкого романтизма это стало программой, то у тебя выразительным, но уже далеконе спонтанным жестом, реакцией на происходящее окрест. Ты не бытописатель, но реализм этого произведения воспринимается исключительно здесь и сейчас.
ВС. Всё очень связано и художник не может не реагировать на те или иные события. Я недумаю, что художники прошлых лет стремились показать своё время. Это надумано. Они его показывали исподволь. Ну, представь, человека, который говорит, что собирается дышать полной грудью. Это будет, чем-то странным. Человек простодышит. У единиц, наверное, была какая-нибудь на это установка. Это на самом деле, всё происходит внутренним, трудно объяснимым образом. Что-то обнажилось в этом мире, что не всегда можно сформулировать, но можно почувствовать. Я ужемного лет живу у моря, в пригороде Севастополя и многое наблюдаю в природе, как говорится, непосредственно. Хотя на пленэр не хожу. То, что здесь на выставке этоне натурные пейзажи. Это наблюдения. Так вот, когда бывает отлив, то побережьеочень часто раскрывает нечто неприглядное, даже опасное, с чем мы существуем ине задумываемся об этом. Но это там под водой присутствует. Мой «Берег», этокак раз об этом, о сокрытом и небезопасном.
ВС. Я не могу сказать, что это проба пера. Пейзажи и раньше у меня были, другие,конечно, отчасти натурные, отчасти сочинённые. Но это было что-то учебное. Я, как и все художники искал самого себя и собственный стиль. Тогда была какая-товнутренняя робость, скованность, может. Потом этот жанр до поры оставил меня впокое, открылось иная тема, более для меня значимая и на долгие годы менясерьёзно увлёкшая. И вот, относительно недавно, может год тому назад, появилось такое желание написать именно пейзаж. Не то, чтобы я прекратил писать людей, портреты, фигуры, нет. Но это стало существовать параллельно. На выставке, так именно и будет. Так вот желание вернуться к пейзажу было, но долго не мог найти формальное решение, не мог для себя понять, как и с чего начать. Я его просто не видел. Но постепенно всё собралось, выстроилось. То есть это не был спонтанный жест, но и муками творчества это тоже не назовёшь. Просто где-то, на каком-то уровне сознания, рождался новый образ, одновременно менялся подход к произведению, к способу его показа. Ситуация знакомая и вполне обычная.
То есть ты говоришь о новом, именно для тебя новом подходе. Сейчас это единая тема, выверенная и внутренне сообразованная в смысловое единство?
ВС. Да, это именно единый проект, объединённый не просто стилистикой, но и программой, чего раньше, действительно не было. Всё меняется и мы в том числе. Сегодня мнене интересно, я и не хочу писать так, как писал вчера. Что было нужно мне вчерашнему, я уже сказал. Это естественное состояние, объяснимое и воспринимаемое разве что на уровне интуиции. Тут нет придумывания и самоломания в угоду чему-то новому. Насколько легко писалось, настолько я писал. Как начинал сочинять, выдумывать, то убирал кисти. Я словно снимал кино, у меня был сценарий, а дальше свободное его прочтение, когда актёр сливается с режиссером.
Разительной чертой этого нового, о чём говоришь, ты стала сменаинтонации твоих работ. Сохранилась выразительная метафора, но заметнопоубавилось или вообще ушла характерная лёгкость, витальность твоей живописи, появилосьнечто брутальное, жёсткое, изменилась фактура твоих работ?
ВС. Не думаю, что я сильно за последнее время изменился. Не то, чтобы у меня появились какие-то фобии или мне стало страшно жить. Я как обычный человек не могу не реагировать на происходящее вокруг. А вокруг бывает всякое. Но если, скажем, писатель способен выразить свои эмоции и настроения словом, то у меня, как у живописца иной инструментарий. В последних работах, действительно, появилосьчто-то новое, может более резкое, что ли. Пусть зритель сам решает. Мне это сделать сложнее, я не могу посмотреть на эти работы, как говориться «со стороны», дистанцироваться от них.
Ты уходишь от сугубой антропоморфности, и раскрываешь себя во вполне конкретном жанре пейзажа, понимаемого или прочитанного, по крайней мере, какнечто экзистенциональное. Ведь на понятийном уровне «берег» это граница?
ВС. Человек в моём проекте всё же присутствует. Это не один пейзаж. Здесь трудно понять,что первично, а что, наоборот, служит фоном. Может и не стоит себя этим озадачивать, ведь смысловая нагрузка, особая роль есть и в обоих случаях. И моя задача, как автора, как раз и заключалась в том, чтобы слить воедино эти два плана. Мне интересно их взаимодействие. Это единое пространство и человекздесь, наверное, всё же смысловая доминанта, нежели формальное пятно. Что касается мировоззренческих понятий, то я, повторюсь, изначально никаких формулировок не делал. Но если это зритель прочитывает, его право.
Одна из знаковых работ твоей выставки «Затмение», пусть и отдалённо, но корреспондирует к принципам Каспара Давида Фридриха. Группа людей наблюдают игру стихии, находясь если и не в центре циклона, то в шаговой от него доступности. Сопряжение микро и макромиров. И там и здесь, человек лишён портретности, он повёрнут к нам спиной, он человек созерцающий. Если у классика немецкого романтизма это стало программой, то у тебя выразительным, но уже далеконе спонтанным жестом, реакцией на происходящее окрест. Ты не бытописатель, но реализм этого произведения воспринимается исключительно здесь и сейчас.
ВС. Всё очень связано и художник не может не реагировать на те или иные события. Я недумаю, что художники прошлых лет стремились показать своё время. Это надумано. Они его показывали исподволь. Ну, представь, человека, который говорит, что собирается дышать полной грудью. Это будет, чем-то странным. Человек простодышит. У единиц, наверное, была какая-нибудь на это установка. Это на самом деле, всё происходит внутренним, трудно объяснимым образом. Что-то обнажилось в этом мире, что не всегда можно сформулировать, но можно почувствовать. Я ужемного лет живу у моря, в пригороде Севастополя и многое наблюдаю в природе, как говорится, непосредственно. Хотя на пленэр не хожу. То, что здесь на выставке этоне натурные пейзажи. Это наблюдения. Так вот, когда бывает отлив, то побережьеочень часто раскрывает нечто неприглядное, даже опасное, с чем мы существуем ине задумываемся об этом. Но это там под водой присутствует. Мой «Берег», этокак раз об этом, о сокрытом и небезопасном.
